И. ШИРОКИХ
Тупик
Зимой 1930 года в наш город пришли первые эшелоны с зарешеченными окнами. Вышедшие из вагонов люди тотчас принялись расчищать по соседству с поставленной еще в царские времена тюрьмой место под строительство колонии, одной из многих в будущем архипелаге Сиблаг. Ее строители не по своей воле оказались в Мариинске, их сюда привезли насильно, определив в статус заключенных. В большинстве это люди из того удалого племени, которые готовили и совершали Октябрьскую революцию, защищая ее на фронтах гражданской войны. По социальному и политическому составу они разные – ученые и инженеры, краскомы и комиссары, артисты и писатели, крестьяне и рабочие, коммунисты, сочувствующие и беспартийные. Вот их-то сталинская система объявила врагами народа и сослала сюда, в Сибирь, строить лагеря для следующих тысяч заключенных. И новая их волна не заставила себя долго ждать.
…Жаркий август 1937-го. По всей стране репрессии набирают ход. Счет уже идет не на десятки и сотни, а на десятки и сотни тысяч. Аресты и суды, начавшиеся с низов общества, перекинулись на его более высокие этажи. Массовая "прополка" идет среди командного состава военных округов и флотов. Вагоны, иногда целые сцепки из них, а то и эшелоны с осужденными прибывают в Мариинск. Для столь массовой выгрузки заключенных оборудуются специальные площадки-тупики. Один из них находился недалеко от железнодорожной станции – его врезали в лесозаводскую ветку. Месторасположение тупика выбрали не случайно: безлюдье, до тюрьмы – полтора-два километра, а до лагеря – и того меньше. Теперь это место застроено различными базами, а в то время тут был пустырь. Площадку эту обнесли колючей проволокой, вокруг поставили вышки для часовых, устроили навес для конвойных.
Моя первая встреча с этим тупиком произошла довольно неожиданно, и увиденное здесь до глубины души потрясло меня, тогда еще совсем ребенка, и оно до сегодняшнего дня в памяти. Вот как это было.
С группой ребят – моих одногодков мы пошли на поиски патефона, чтобы послушать пластинки, привезенные моим школьным товарищем из деревни. Едва мы прошли трактовый переезд, как увидели странную картину: из телячьих зарешеченных вагонов по команде выпрыгивали люди и тут же садились на корточки. Лаяли овчарки, ругался конвой, кто-то плакал, а кое-кто, обессиленный, не мог даже опуститься на землю, за что получал удар конвойного.
Так я впервые увидел в такой близи огромную партию арестованных, а это были подростки и женщины, молодые и старики, военные и штатские, больные и совсем немощные. Арестованных распределили на две партии. Меньшую партию увезли на крытых машинах, а остальных, после громкого предупреждения "шаг влево, шаг вправо считается побегом" в сопровождении конвоя отправили пешим ходом в лагерь.
Никому ничего не рассказав, я в это лето с друзьями-мальчишками приходил к тупику еще много-много раз. Как сейчас помню, выгрузкой привезенных арестантов всегда руководил плюгавый конопатый человек. В любую погоду он был одет "под Дзержинского" – в черную кожаную куртку и кожаную же с высоким околышем фуражку. Человечек этот много суетился, кричал, иногда хватался за кобуру, при появлении арестованных он становился особенно дерзким и циничным. Но он к тому же еще и страшный трус был: если замечал со стороны заключенных чуть посуровевший взгляд – отходил в сторону. Но чаще своим поведением он выражал полное презрение к человеческой личности, власть его явно опьяняла. Мы, однажды увидев, как он снял от жары фуражку и сверкнул на солнце яркой рыжей шевелюрой, прозвали его про себя "рыжим клоуном".
Однажды в полуденную жару, укрывшись за валом из прошлогодней картофельной ботвы, мы увидели, как в тупик подали очередной "столыпинский " тюремный вагон. Он долго стоял, ожидая выгрузки. Но вот со стороны лагеря показалась машина с охраной, затем прибыл конвой, он открыл двери вагона, и из него стали выходить… моряки. Первый был 15-16-летний юнга, за ним без суеты, легко спрыгивали с подножки вагона остальные. Судя по форменным фуражкам, кителям и сохранившимся у многих нашивкам, это были моряки-командиры. Теперь, через призму времени, я глубоко убежден: перед нами были представители тех, кто создавал советский красный флот – коммунисты-военморы и военкомы.
Последним из вагона выходил грузный седой человек. Его бледное лицо покрыто крупными каплями пота, распахнутый морской китель обнажал могучую грудь. После вагонной духоты на обильном солнце и воздухе ему стало совсем плохо. Сделав два-три глубоких вдоха, моряк опустился на ступеньку вагонного тамбура.
-Помогите адмиралу, - попросил один из моряков, видимо старший по званию.
К адмиралу подошли двое и бережно опустили его на землю. Адмирал беспомощно полулежал, и тут к нему, выхватив пистолет, бросился "рыжий клоун". Выкатив из орбит глаза, он дико орал: "Встать! В строй! Застрелю, сволочь!" – Этой выходкой конвойного морякам была нанесена еще одна обида. Только теперь она была в их душах, только ее они чувствовали. Их лишили чести, достоинства, свободы, но не смогли лишить главного – морского духа братства.
По старому флотскому обычаю во время большой опасности на сигнальной мачте корабля поднимается красный стяг. Именно такой сигнал – какой-то красный лоскут – и появился в вытянутой руке одного из моряков. Что это было – шарф или платок, я не разглядел, да и узнал я о таком ритуале много позднее. В то же мгновение один из заключенных, стремительно развернувшись, нанес удар в челюсть Рыжего, его хилое тело, описав полудугу в воздухе, безжизненным пластом рухнуло на землю. Теперь он был безопасен, пистолет и фуражка улетели далеко в сторону. В шоковом состоянии Рыжий лежал неподвижно, из полуоткрытого рта сочилась струйка крови.
Охрана растерялась, но через некоторое время, придя в себя и взяв винтовки наперевес, двинулась на заключенных. Но она просчиталась: силы оказались неравными, на каждого конвоира приходилось по 5-6 моряков. У вагона началась суматоха, моряки бросились на охрану и в считанные секунды разоружили ее. Встав плотной стеной с "трофейным" оружием в руках, они взяли на прицел посрамленных конвойных.
-Беги, Серега! - крикнул кто-то юнге, и он, сняв бескозырку, медленным шагом вышел за колючую проволоку, но, постояв мгновение в раздумье, вернулся обратно. Окинув беглым взором охрану и товарищей, юнга тихо подошел к адмиралу.
Адмирал лежал у железнодорожного полотна на серо-грязной насыпи, его могучая бледная рука была разжата, на губах запеклась кровь, а глаза незряче смотрели на синее, как море, небо. В зловещей тишине один из моряков, видимо корабельный доктор, вдруг подошел к сгрудившейся охране и попросил воды. Сразу несколько конвоиров открепили фляжки от поясов и подали доктору. Напоив адмирала, он сделал ему холодный компресс на голову. От нескольких глотков прохлады и примочки адмиралу стало легче.
Затем доктор такую же процедуру сделал с Рыжим. Оправившись от шока, и, увидев вооруженных моряков, тот понял: случилось непоправимое, и какое-то время соображал, как поступить дальше, что делать. Сработал инстинкт самосохранения, и рыжий вдруг встал, подобрал фуражку и, пошатываясь, побрел в сторону конвойных.
И тут неожиданно наступила развязка, которую ждали все – моряки, Рыжий, охрана. Оценив обстановку и видя безвыходность создавшегося положения, адмирал приподнялся на локти, улыбнулся сквозь мучившую его, видимо сердечную, боль и отдал морякам последнюю в своей жизни команду:
-Сдайте оружие, они не виноваты!
Уронив седую голову, он замолчал, лежа неподвижно и безмолвно. Адмирал был мертв. Над ним, склонив голову, со слезами на глазах, стоял юнга. Моряки дали троекратный ружейный салют и, выполняя волю адмирала, сделали несколько шагов вперед и составили оружие в козлы. Один из конвоиров, белобрысый парень – по глупости или от волнения – взял свою винтовку и крикнул: "Спасибо, братки!"
А со стороны лагеря к злополучному тупику, поднимая густую пыль, неслись машины с дополнительным конвоем. Через несколько минут три "черных ворона" унесли в безвестность пятьдесят моряков, юнгу, морского доктора и тело адмирала…
…Прошли долгие годы, но этот случай у тупика до сих пор у меня в памяти. И всякий раз, когда он всплывал в мозгу, я спрашивал себя: что это, действительно так было или это какой-то дурной сон? Но так было. Время неостановимо, и уходят из жизни и памяти те, кто безвинно пострадал, погиб в годы репрессий. И сегодня, отдавая дань памяти этим жертвам сталинизма, мы должны помнить и тех, кто убивал, ретиво исполняя бесчеловечные приказы.
В стране идет мучительный процесс очищения общества от наносов сталинского и застойного времени – ото лжи и всего связанного с нею. Это не судебный процесс, а работа мысли по осознанию того, что же с нами произошло, и что нам делать, чтобы такого никогда не было. И рассказал я эту историю у тупика не для того, чтобы вызвать чувство мести к таким, как этот Рыжий, а для того, чтобы каждый задумался, как впредь избавить наше общество от подобных людей и явлений.
Борис СМИРНОВ
Воспоминания
( Отрывок)
Не знаю, почему вчера мне вспомнилось мое пребывание в Мариинском распределительном лагере в 1931 году. В том году в Москве происходил процесс Промпартии. В связи с этим прокатилась волна массовых арестов по всему Советскому Союзу. В 1931 же году происходила "охота за золотом". Тюрьмы были переполнены. Красноярская тюрьма, кроме того, пополнялась тасеевскими повстанцами. При Колчаке существовала Тасеевская республика, не признававшая колчаковских властей. Существовал тасеевский фронт. В 1931 году тасеевцы боролись против коллективизации. Арестованный 3 марта 1931 года, я просидел в тюрьме месяцев 8-9, сейчас точно не помню. В последних месяцах 1931 года меня осудили (заочно, конечно) по ст. 58 (за агитацию) - в лагерь на 3 года - и отправили в Мариинский распределитель. Лагерь занимал довольно большое пространство и загородками из колючей проволоки разделялся на какое-то количество "зон". В центре лагеря находился красный кирпичный трехэтажный корпус бывшей Мариинской тюрьмы. В 1931 году тюремные камеры были заняты лагерниками. Но, конечно, там помещалась только незначительная часть их. Остальные размещались в бараках различного типа и даже в палатках. Большая часть бараков были насыпными. Между двумя стенками из теса были насыпаны опилки или земля.
Перед отправкой из красноярской тюрьмы нас, этапируемых, собрали в каком-то подвальном помещении, где не было окон и нар. Назначенных в этап было всего человек около сорока. Горожан было всего трое. Остальные были раскулаченные. На наше счастье, среди нас не было ни одного уркача. В Мариинске мы подверглись санобработке, и попали в громадный высоченный насыпной барак. В нем были нары в 5 ярусов, и помещалось несколько тысяч человек. Было два бедствия. Первое - невероятное количество клопов и второе - урки. По ночам они целыми шайками производили налеты и грабили все: одежду, посуду, обувь, продукты. С клопами бороться было невозможно. Для борьбы с урками мы запаслись поленьями и палками и ночью выставляли караульных, которые при налетах поднимали спящих. И тогда происходили настоящие сражения. Треть, если не больше, из находившихся в этом бараке, составляли нацмены. Главным образом, казахи и киргизы. Вероятно, это были раскулаченные баи. У них у всех был несчастный вид, многие были больны и беспомощны. Они особенно подвергались нападению уркачей. При нападениях они не сопротивлялись и только кричали и плакали. "Курсак пропал", - жаловались они. Ко всем несчастьям вдобавок, большинство из них не понимало по-русски. Их обманывали при раздаче хлебных паек, и многие из них буквально голодали.
Случайно мне пришлось увидеть, как урки расправлялись за что-то с одним их своих. Его окружили несколько человек с ножами. На дальнейшее я не стал смотреть. Говорили, что они его прикончили и спустили в отхожее место. На мое счастье, в этом бараке я пробыл недолго. Вероятно, не больше недели. Точно не помню. Потом, вероятно, руководствуясь анкетными данными, меня вызвали, опять пропустили через санобработку и поместили в барак специалистов. Барак был чистый, новый, ранее в нем еще никто не жил. Барак был небольшой. Двухъярусные нары. Не было ни клопов, ни уркачей. Из ада я попал прямо в рай. Большинство из попавших вместе со мной в этот барак были инженеры, которых как-то пристегнули к Рамзину, к Промпартии. Помню, была порядочная группа инженеров-текстильщиков.
Еще помню одного инженера-землеустроителя. У него была скрипка, на которой он виртуозно играл. Был еще один еврей - специалист по строительству электролиний высокого напряжения. Ни одной фамилии не помню. Нет, одну вспомнил. Это был инженер-текстильщик Куприянов. Не понимаю, как ему, пройдя через тюрьмы и этапы, удалось сохранить в целости и чистоте одежду и обувь. У него был вид важного барина. Он свободно проходил с важным видом из зоны в зону, и часовые не решались его задерживать. И в бараке специалистов я находился недолго, не больше десяти дней. Иногда нас выгоняли на час или на два на работу по разгребанию снега. Был один инженер-железнодорожник, который не хотел принципиально ударить пальцем о палец, и в то время, как остальные бросали снег, стоял, опершись на лопату, и, вероятно, мерз.
В один прекрасный день за мной пришли и предложили работать статистиком в лесной секции, на что я изъявил согласие. Меня из барака специалистов перевели в трехэтажный корпус бывшей тюрьмы, где помещались заключенные, ставшие постоянными работниками Мариинского распределителя. В камере, куда меня поместили, помещались "служащие". Моим соседом по нарам оказался канцелярист из отдела ИСО - информационно-следственного отдела, другими словами, это было ГПУ лагеря. Так как лесная секция помещалась за зоной, то мне выдали пропуск. Благодаря ему я мог проходить из зоны в зону и один раз в свободное время зашел к знакомому в барак, который помещался против внутреннего двора каменного корпуса. Когда я уходил из этого барака, мой знакомый провожал меня. В это время во внутренний двор заехал ассенизационный обоз. Меня поразил вид одного из заключенных, сидевших на бочках. У него было явно интеллигентное лицо и очень аккуратный и чистый арестантский бушлат. "Знаете, кто это? - сказал мой знакомый. - Это известный московский врач, Калита". - "Почему же он работает не в больнице, а в ассенизационном обозе?" - спросил я. - "В прошлом году сюда приезжал из Гулага с ревизией хорошо известный в лагерях Костандогло. При осмотре лагерной больницы Калита чем-то возбудил его неудовольствие, и Костандогло приказал перевести его на работу в асобоз".
Про Костандогло мне приходилось слышать еще в тюрьме. Во второй половине 20-х годов он производил ревизию туруханских лагерей. В них тогда существовал такой порядок, что вся администрация состояла из заключенных-уголовников, которые творили невероятные издевательства и жестокости с заключенными, осужденными за контрреволюцию. Они заставляли их работать по 14-16 часов, хорошо одетых раздевали, обливали на морозе холодной водой, пока те не превращались в ледяные столбы, расстреливали всех протестующих и слабых, которые не могли работать. При опросе заключенных в одном из лагерей заключенные были выстроены перед бараками. Костандогло спросил, есть ли у кого какие-нибудь претензии. Все молчат. Администрация предупредила их, что тот, кто что-нибудь станет рассказывать о порядках лагеря, будет убит. Костандогло вторично предложил высказать жалобы и сказал, что тому, кто на что-нибудь жалуется, ничего не будет. Тогда из рядов выступил один из заключенных и рассказал обо всех ужасах, которые творились в лагере. Начальник лагеря твердо сказал, что все это ложь. Тогда жалобщик сказал: "На этом месте, где мы стоим, закопано две сотни расстрелянных без суда и следствия". Костандогло приказал копать и, когда докопались до трупов, собственноручно застрелил начальника лагеря и приказал своему конвоиру прикончить остальных администраторов. Чем же была вызвана ревизия Костандогло и почему он расправился с начальниками-уголовниками? Лес, который заготовляли заключенные туруханских лагерей, шел на экспорт, в Англию. И вот на ошкуренных бревнах, попавших в Лондон, стали попадаться написанные карандашом сообщения об ужасах, творившихся в туруханских лагерях. Сведения о них попали в английские газеты. Это совпало со статьями в советских газетах, обвинявших англичан в принудительном труде в колониях. Теперь англичане могли отыграться.
Лесная секция помещалась в небольшой комнате маленького деревянного домика. Всего, вместе с начальником, в ней было 4-5 человек. В ее ведении находились лесозаготовки в 10-12 лагерных пунктах. В той же комнате помещалась и ветеринарная секция, в которой было 2-3 ветврача. Все это, конечно, были заключенные, включая и начальников. Моей обязанностью было на основании поступивших сведений о лесозаготовках составлять сводки и представлять их в управление Мариинского лагеря. Мариинский лагерь состоял из двух частей: распреда, откуда заключенные отправлялись в различные лагеря, и хозяйственной лагерной единицы, куда входят лесозаготовки, сельское хозяйство (полеводство и животноводство).
В один прекрасный день наш начальник объявил нам, что ожидается приезд грозного Костандогло. Началась лихорадочная приборка и приведение в порядок всех дел. Сказали, что Костандогло имеет обыкновение спрашивать каждого, чем он занят, и любит краткие и точные ответы. Ожидали его целый день, но он появился на следующий день. Когда он подошел ко мне, я отрапортовал ему, что я статистик и что мои обязанности заключаются в том-то и в том-то. На его вопрос о количестве заготовленного за последний месяц леса, я ответил ему, но, как потом я понял, сильно наврал. Но благодаря моему уверенному тону он проверять не стал. Ревизия лесной секции прошла благополучно. Не так получилось в ветеринарной секции. Осматривая шкаф с ветеринарными инструментами, он обнаружил ржавчину на одном из инструментов. Пожилой ветврач, в ведении которого были инструменты, был снят и направлен на общие работы.
В лесной секции я проработал 2 или 3 месяца. В секции бывали начальники лагерных пунктов, ведших лесозаготовки. С ними тогда приходилось вести разговоры о статистической отчетности. В один из приездов начальник Кемчугского лагерного пункта предложил мне работать у него в качестве плановика. Я согласился, и вскоре меня отправили в Кемчуг.
Владимир ДОМБРАДИ
Чтобы поверил народ
В конце 1942 года нас с братом призвали в армию. Я попал в Читинскую область, разъезд 77. Долгое время в части я был не у дел. Наконец, последовал вызов в штаб, где мне объявили: родился ты в Румынии, по отцу – венгр, поэтому мы не можем доверить тебе оружие, так как не знаем, в кого оно будет направлено. Тут же меня демобилизовали. То же самое сказали моему брату и перевели его в трудармию, где он всю войну проработал помощником машиниста. После войны брат пошел учиться, а затем спокойно работал до пенсии, в 1957 году стал коммунистом.
Меня же демобилизовали, а 20 февраля 1943 года арестовали как врага народа, шпиона в пользу Румынии. Поместили во внутреннюю тюрьму НКВД г. Улан-Удэ. Начались ежедневные, вернее сказать, еженощные допросы. Часами приходилось стоять на ногах с поднятыми кверху руками. Угрожали пистолетом, обещали пристрелить, как собаку. В конце концов, вынудили признаться, что я шпион, что в Советский Союз четырнадцатилетним мальчишкой приехал по заданию иностранной разведки для того, чтобы выучиться, перебраться в Москву и убить кого-нибудь из руководителей правительства или, как их тогда называли, вождей. В первую очередь, конечно, речь шла о товарище Сталине. Это лишь один из пунктов абсурдных обвинений, объявленных мне в приговоре Верховного Суда Бурятской АССР, осудившего меня на семь лет лишения свободы и три года поражения в правах. Мне объяснили, что я должен быть изолирован от общества, как социально опасный элемент.
Сразу попал в Тайшетские лагеря на лесоповал. О том, как там жилось и работалось изможденным, полуголодным, полураздетым людям, долго рассказывать.
Осенью 1945 года нас этапом направили в сибирские лагеря – Сиблаг. Так я попал в Мариинск, здесь работал на заводе "Рекорд", но вскоре открылось легочное кровотечение – диагностирован туберкулез – и меня направляют в лагерь смерти, так тогда называли Баим. Но здесь мне крупно повезло: мой организм довольно успешно справился с болезнью.
Летом 1946 года в Баиме открываются курсы медицинских братьев. Меня приняли туда, учли, что я одно время учился в институте. Только в Баиме понял, какая я крошечная песчинка в этом круговороте беззакония. Ведь здесь, в лагере, мне пришлось встретиться и учиться на курсах со многими видными специалистами в различных областях науки и культуры, по тем или иным причинам оказавшихся за решеткой как "враги народа". Среди них был профессор Александр Яковлевич Рубенштейн, писатель Сергей Иванович Абрамов. А учиться на курсах медбратьев мне довелось под руководством таких великих медиков нашей страны, как профессора Бойко, Жоланс, Школа, Львов, Минц, кремлевский врач по делу Горького Леонид Григорьевич Штенфельд. К сожалению, всех теперь по имени-отчеству не помню. Затем два года посчастливилось работать с нашим замечательным фтизиатром, крупным ученым Титоренко и со специалистом по туберкулезу доктором Доменом, до войны заведовавшим противотуберкулезной клиникой в Берлине.
Когда в Баиме работал доктор Домен, здесь открыли две палаты для высокопоставленных лиц. В 1947-50 гг. здесь лечились прокурор г. Мариинска, директор гортопсбыта и многие другие руководители из Суслова, Берикуля, Антибеса, Орлово-Розова.
20 февраля 1950 года для меня наступил день освобождения. Отсидел я, как говорят, от звонка до звонка. Мои родные и близкие жили Улан-Удэ, а мне в спецотделе Сиблага сказали, что ехать дальше Иркутска нельзя, поэтому и остался в Мариинске.
Долго не мог найти работу, голодал. На короткое время устроился дезинфектором – травил крыс и мух. Через год встретился с одним из бывших баимских пациентов, который заинтересовался моей судьбой. Он связался с руководством горздравотдела, и благодаря усилиям главного врача больницы №1 Валентины Константиновны Карлинской меня зачислили в штат медицинского персонала. Работал добросовестно. Все это оценено: одним из первых стал ударником коммунистического труда, имею юбилейную медаль к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина.
…Шли годы. В марте 1953 года умер Сталин. Во главе партии и государства стал Н.С. Хрущев. 29 ноября 1956 года Президиум Верховного Суда РСФСР мое дело пересмотрел, и приговор Верховного Суда Бурятской АССР отменил. Меня реабилитировали.
Трудно представить, что такое реабилитация, тому, кто никогда не был "человеком вне закона". У меня на руках была бумага, в которой говорилось, что я невиновен и восстановлен во всех гражданских правах. Душили слезы радости, потому что правда все-таки восторжествовала, и слезы обиды за все страшное пережитое, за эти бесконечно долгие годы.
До сих пор некоторые не могут поверить в то, что в нашем прекрасном государстве можно ни за что осудить человека, и считаю, что он, этот человек, в чем-то все же виноват. Таких людей трудно упрекать, ведь они так воспитаны.
Написал я все это не ради того, чтобы поплакаться в жилетку, пожаловаться на то, что с молодых лет потерял здоровье, не смог получить образования. Сейчас я счастлив. Я верю и надеюсь, что гласность, демократия и новое мышление в корне изменят наше общество. Но для этого нужно немало времени. Ведь не просто добиться, чтобы народ поверил в справедливость и свои силы.
(1989 г.)
Николай ТЕРЕНТЬЕВ
По праву памяти
Всякий человек – есть история, не похожая ни на какую другую. Значительный отрезок жизненного пути Дмитрия Никитовича Сорокина не был усыпан нежными лепестками роз, а был покрыт терновыми кустами, которые рвут одежду и ранят тело. Память Дмитрия Никитовича воскрешает годы, проведенные им в застенках архипелага, именуемого ГУЛАГом. Как-то этот не сломленный судьбой человек обронил такую фразу: "Даже один год в "школе горя" научит тебя большему, чем семь лет, посвященных изучению доктрин великих умов: ибо правильно судить о человеческих делах можно только после того, как испытаешь удары судьбы и познаешь разочарования жизни".
1.
Дима был пятым ребенком в семье Никиты и Евдокии Сорокиных. Родители, занятые повседневным крестьянским трудом, не могли много внимания уделять детям, и подрастающий Димка привязался к старшему брату Степану, повсюду следовал за ним по пятам. Степан тоже любил младшего шустрого братишку и даже иногда брал его с собой на собрания комсомольской ячейки, секретарем которой он был. Пока комсомольцы в сельской избе-читальне спорили и решали свои молодежные проблемы, Димка рассматривал картинки в детских книжках. А затем, притулившись на широкой скамье, крепко засыпал. Ему снился здесь всегда один и тот же сон: он – Димка Сорокин шагает с братом в ногу впереди длиннющей колонны комсомольцев, а над их головами развевается алый стяг. Они – комсомольцы – шествуют в светлое будущее, которое Степан называет "мировой революцией". Но до "мировой революции" дойти Димке никак не удавалось – он просыпался оттого, что кто-то яростно тряс его за плечо и голосом брата приказывал: "Вставай, соня! Пора домой. Тятька опять нам трепку задаст". И они по темной деревенской улице брели к дому.
-Степа, а правда, что мировая революция будет тогда, когда мы последнего буржуя добьем? – спрашивал младший брат.
-Правда.
-А как мы добьем этого буржуя?
-Сейчас придем домой и если тятька еще не спит, то покажет как, - отшучивался Степан.
Отец не поощрял общественную деятельность старшего сына, но и особенно не препятствовал. "Натешится и поумнеет", - думал он. Но однажды все же устроил основательную взбучку сыну, когда тот, по-своему борясь с тифом, бушевавшем в деревне, расклеивал повсюду плакаты примерно такого содержания: "Вши и блохи, и клопы – все боятся чистоты!". Аналогичный плакат Степан принес домой и с Димкиной помощью пытался прибить в красном углу горенки, прикрыв им иконы…
2.
Шел 1933 год. Как-то в селе появились уполномоченные из района и, выполняя установку партии, ходили по дворам, описывали хозяйское имущество, скот, сельхозинвентарь и указывали, что оставить себе, а что передать в создающийся колхоз. Из семьи Сорокиных только Степан в числе первых вступил в колхоз, а глава семьи Никита Харлампиевич уехал в Мариинск, устроился там на работу и вскоре перевез в город остальных домочадцев.
Когда началась война, Дмитрию исполнилось семнадцать лет, а уже через год новобранец Сорокин попрощался с семьей. Службу в Красной Армии он начал в городе Куйбышеве в полковой школе младших командиров. В первый же месяц службы его назначили командиром отделения курсантов. Учился он жадно и с нетерпением отсчитывал дни до окончания учебы и отправки на фронт.
Крутой перелом в судьбе Дмитрий произошел перед самым выпуском из учебки. После вечерней поверки в казарму пришли трое: офицер и два красноармейца. Они под молчаливые и сочувствующие взгляды однополчан отконвоировали опешившего Дмитрия в следственный изолятор.
По законам военного времени следствие не затягивалось, и вскоре бывший курсант Сорокин предстал перед судом. Как известно, клевета – оружие более ужасное, чем шпага, так как наносимые ею раны всегда неизлечимы. Против злословия нет лекарства. Судья, рассматривавший дело, признал доводы двух клеветников-сослуживцев и бывших подчиненных Дмитрия, о якобы готовящейся измене Родине со стороны Сорокина, обоснованными и назначил Дмитрию Никитовичу наказание в виде 10 лет лишения свободы по пресловутой 58-й статье. Так бывший крестьянский паренек, всю жизнь мечтавший о мировой революции, попал в разряд " врагов народа ".
Даже в тюрьме злой рок преследовал осужденного: Дмитрий подхватил тиф, и многие дни метался в бреду. Тюремный врач уже махнул на него рукой: "Этот не выкарабкается…" Но он "выкарабкался". Молодой организм не пожелал сдаться на милость костлявой.
Осунувшегося и сбросившего вес до 47 килограммов узника направили в лагерь поселка Кривощеково, что под Новосибирском. Заключенные работали на заводе, выпускавшем военную продукцию. Голод и холод были их постоянными спутниками. Женщина-врач по-матерински пожалела Дмитрия Никитовича и дала ему направление в профилакторий для поправки здоровья, откуда его, уже более-менее окрепшего, перевели в Сиблаг.
3.
Третье отделение Мариинского управления Сиблага располагалось в селе Чистополье. Здесь Дмитрию Сорокину посчастливилось познакомиться с хорошим человеком – Иосифом Ивановичем Беленьким, который в лагере трудился в должности главного агронома. Как и Дмитрий, Иосиф Иванович отбывал наказание по 58-й статье. Между ними сложились самые доверительные отношения. В их характерах обнаружилось много общего: доброжелательность, честность, трудолюбие. Иосиф Иванович сразу же не поверил в приписываемую Дмитрию вину и как-то в беседе процитировал фразу английского ученого-гуманиста Бэкона: "Существуют три источника несправедливости: насилие, как таковое, злонамеренное коварство, прикрывающееся именем закона, и жестокость самого закона". Эту фразу Дмитрий Никитович запомнил на всю жизнь.
Вскоре по настоятельной просьбе Беленького начальство лагеря назначило Сорокина бригадиром. Народ в бригаде подобрался хороший. Нормы выработки бригада обычно перевыполняла. Люди знали, что их сельхозпродукция помогает Красной Армии бить врага. А однажды Беленький сказал своему младшему товарищу:
-Дима, пора тебе повышать квалификацию. Иди-ка, дружок, на курсы полеводов.
Учебный комбинат Сиблага располагался в деревянном здании на месте профессионального училища №83. Здесь Дмитрий Никитович успешно окончил курсы. Новоиспеченному полеводу отвели участок посевной площади в 450 га, из которых 180 га под картофель. В соревновании лагерных полеводов пальма первенства всегда доставалась Д.Н. Сорокину. Это на его посевных угодьях урожай зерновых достигал отметки в 32 центнера с гектара, а картофеля до 220 центнеров.
Так бы и отбыл Дмитрий Никитович, назначенный срок невдалеке от родных пенат, не случись из лагеря побега нескольких осужденных. Через неделю побегушников задержали, а одного из них – Александра Кружкова – настигла пуля оперативника. На убитом оказалась пропавшая куртка Дмитрия Никитовича, в кармане которой обнаружили план земельных площадей лагпункта. За халатное отношение к деловым бумагам, Сорокина вместо досрочного освобождения направили отбывать наказание в далекий Магадан, откуда он возвратился в родной город в 1952 году.
Родная сторонка встретила неприветливо, словно злая мачеха. Предприятиям явно не хватало крепких мужских рук, но кадровики, лишь глянув в документы Сорокина, разводили руками, мол, только врагов народа нам и не хватало. И лишь руководитель кинодирекции Владимир Николаевич Густайтис не убоялся пересудов и последствий, и принял Сорокина на работу, где тот добросовестно трудился долгие годы киномехаником, а затем мастером по киноустановкам. Отсюда и на пенсию вышел.
Дмитрий Никитович держит в руках документ о своей реабилитации, но особой обиды не держит ни на кого, и поэтому веришь в чистоту его помыслов, когда он говорит о необходимости возведения в Мариинске памятника жертвам сталинских репрессий. Нужен он не только потому, что и наш край не обошла волна репрессий 30-50-х годов, и сотни Мариинцев были растреляны, погибли или потеряли здоровье в тюрьмах и лагерях. Необходим он еще и потому, что волею злой судьбы Мариинск и его округа превращены были в огромный пересыльно-распределительный пункт, куда свозили осужденных по "знаменитой" 58-й статье со всей страны, в скопище лагерей Сиблага. Потому что здесь, на Мариинской земле, погибли десятки тысяч ни в чем ни повинных советских людей. И наш святой долг не забывать об этом, отдать дань памяти безвинным жертвам произвола сталинского режима.
Виталий ВЕРЕТЕННИКОВ